К решению русского вопроса: гипотеза о становлении новорусской нации

А. Ф р о л о в

      Русский народ ущемлен и угнетен, он перестал быть хозяином на родной земле. Данный тезис стал сегодня аксиомой, мало кем оспариваемой. Но как и почему случи­лась эта национальная катастрофа, в чем объективное — экономическое, социальное, политическое, культурное, моральное — содержание происходящего? И как в сложив­шейся ситуации русский народ сможет на деле встать с колен? У автора есть на сей счет гипотеза (именно лишь гипотеза — предположение, а не законченная теория), согласно которой поиск ответа на давно наболевший «русский» вопрос неразрывно сопряжен с необходимостью решить неведомый до недавнего времени вопрос «новорусский». Согласно которой, далее, известные слова многих выдающихся мыслителей о «двух нациях», сосуществующих в каждом эксплуататорском обществе, применительно к сегодняшней России — не агитационная метафора, а отражение становящейся объективной общественной реальности. Согласно которой, наконец, только на пути осмысления процесса становления таковой есть шанс покончить с набившим за 20 лет оскомину искренним, но маловразумительным «плачем Ярославны» по русскому народу и при­ступить к настоящему Патриотическому Делу. Некоторые предварительные итоги раз­мышлений на эту тему и предлагаются вниманию читателей.

      Недавно высшее должностное лицо государства призвало политические партии воздержаться от использования на выборах националистических карт и раздувания ксенофобских настроений. Как в воду глядел! Именно после этого призыва национальную карту и особенно русский вопрос, бросились разыгрывать все, кому не лень. А как же ее не разыгрывать, если, по мнению искушенных политтехнологов, ничего другого не остается никому, даже либералам. Вот, например, как отозвалась либеральная журналистка Ю. Латынина на участие известного либерального борца с коррупцией А. Навального в митинге «Хватит кормить Кавказ!» и в «Русском марше»: «Я хорошо понимаю Навального. Он политик, для него национализм — инструмент. Это очень опасный инструмент. Но других инструментов у тех, кто попытается реально реформировать Россию, нет. Потому что если рассказывать, что Россию мы реформируем с помощью всеобщего избирательного права и обещаний всеобщего благосостояния, то, ребята, это немножко нереально».

   Под этими словами ныне, пожалуй, подпишутся политики самых разных направлений. Похоже, тезис об отсутствии сегодня иных политических инструментов, позволяющих сдвинуть Россию с места (в каком направлении сдвинуть — другой вопрос), кроме национализма, исповедуют теперь все: и сама власть (несмотря на упомянутый призыв), и оппозиция — «системная» и «несистемная». Мол, на безрыбье и рак — рыба. Наверное, тому существуют некие объективные причины, которые необходимо вскрыть и проанализировать. Тогда и выяснится, почему, собственно, иных реальных инструментов нет. А главное, правда ли, что их нет?

      Чтобы ответить на данный вопрос, нужно определить, в каких конкретных социально-экономических условиях обостряется потребность в таком остром политическом оружии, как национализм. Исторический опыт подсказывает, что эта потребность становится неотложной обычно накануне какой-нибудь большой войны, причем не обязательно «горячей» (сегодня более распространены войны «холодные»). Но это еще не исчерпывающий ответ, и необходимо разобраться в более конкретных причинах, ведущих к превращению воинствующего национализма в главное орудие политической или вооруженной борьбы. В этом может помочь обра­щение к знаменитой работе И.В. Сталина «Марксизм и национальный вопрос», написанной еще в 1913 г.

      Она открывается следующим образом: «Период контрреволюции в России при­нес не только «гром и молнию», но и разочарование в движении, неверие в общие силы. Верили в «светлое будущее», — и люди боролись вместе, независимо от национальности: общие вопросы прежде всего!... Закралось в душу сомнение, — и люди начали расходиться по национальным квартирам: пусть каждый рассчитывает только на себя! «Национальная проблема» прежде всего!»... И чем больше шло на убыль освободительное движение, тем пышнее распускались цветы национализма»[1]. Итак, первый фактор роста национализма — победа контрреволюции и порожденные ею упадочнические настроения, социальный и духовный декаданс.

      Далее автор указывает на такой ключевой фактор, как развитие капитализма: «Основной вопрос для молодой буржуазии — рынок. Сбыть свои товары и выйти победителем в конкуренции с буржуазией иной национальности — такова ее цель. Отсюда ее желание обеспечить себе «свой», «родной» рынок»[2]. А теперь — о совре­менных умонастроениях, показывающих, что марксистские схемы не устарели. Вспом­ним пятилетней давности события в карельской Кондопоге. Вот свидетельство побы­вавшего в этом городе очевидца, опубликованное тогда же на страницах газеты «Советская Россия»: «Игорь и Сергей — молодые, но уже семейные, серьезные люди. Они трезво оценивают день сегодняшний и всерьез озабочены завтрашним днем. Они не просто возмущаются перекосом в национальных, экономических и соци­альных отношениях, вызвавших кондопожский бунт, но имеют продуманный план действий по защите интересов кондопожан. Они считают, что в городе необходимо создать славянский рынок, на котором местное население сможет реализовать про­дукты собственного труда, в том числе выращенный своими силами урожай. Не нужно никаких посредников и перекупщиков. Торговля должна быть честной и справедливой и вестись в интересах коренного населения, а не для наживы чужаков».

      Все верно! Как чеканно формулирует Сталин, «рынок — первая школа, где бур­жуазия учится национализму»[3]. Да, именно рынок, столь презираемый поборника­ми «русского духа», стал местом возрождения национальной солидарности! Заметь­те, причиной восстания ущемленного национального самолюбия стало вовсе не засилье западной масс-культуры на телевидении и радио, ею оказался вполне про­заический вопрос о разделе торговых мест на базаре. И именно в этой плоскости «рост национального самосознания» был немедленно поддержан российскими пре­зидентом и правительством, вскоре полностью запретившими иностранцам стоять за прилавками. То есть все опять пошло по старой марксистской схеме.

      Однако, продолжает Сталин, дело обыкновенно не ограничивается рынком. «В борьбу вмешивается полуфеодальная-полубуржуазная бюрократия господствую­щей нации со своими методами «тащить и не пущать». Буржуазия командующей нации получает возможность «быстрее» и «решительнее» расправиться со своим конкурентом. «Силы» объединяются, и — начинается целый ряд ограничительных мер против «инородческой» буржуазии, переходящих в репрессии. Борьба из хо­зяйственной сферы переносится в политическую, Ограничение свободы передви­жения, стеснение языка, ограничение избирательных прав, сокращение школ, религиозные стеснения и т.п. так и сыплются на голову «конкурента»[4]. Именно это и происходит ныне с русскими в бывших союзных республиках. А в России, согласно итогам соцопросов, население в своем большинстве считает, что не следует ограничиваться только запретом иностранцам работать на рынках. Доля тех, кто был бы согласен с ограничением въезда представителей некоторых национальностей в их область, край, республику, стабильно держится уже многие годы на уровне 60%. Ненамного меньшее число опрошенных прямо выступает за депор­тацию уже въехавших.

      Далее, отмечает Сталин, волна воинствующего национализма «сверху» поднимает ответную, переходящую порой в грубый шовинизм волну национализма «снизу»: «Усиление сионизма среди евреев, растущий шовинизм в Польше, панисламизм среди татар, усиление национализма среди армян, грузин, украинцев, общий уклон обывателя в сторону антисемитизма, — все это факты общеизвестные»[5].

      Да, в 1913 г. это было общеизвестно. А в 2011 г. это уже более чем известно! Так что же, история оборотилась вспять? Похоже на то. Но почему? Находим ли мы в современном национал-патриотическом дискурсе хоть что-нибудь, подобное сталинским соображениям по этому вопросу? Нет, к сожалению, не находим. Зато нет недостатка в «иеремиадах» — по имени древнееврейского пророка Иеремии времен вавилонского пленения, свидетеля разрушения Иерусалима, создавшего по данному случаю литературный жанр под названием «плач». И в самом деле, по манере поведения, по системе аргументации русский национализм все больше напоминает предмет своей ненависти — сионизм: «Мы самые великие и талантливые, а за это нас все вокруг обижают и унижают». Необходимо вырваться из этого порочного «плачевного» круга.

      Всякую общественную проблему следует рассматривать исторически. В «перестроечные» времена во всех союзных (и автономных) республиках, кроме РСФСР, буржуазная контрреволюция рвалась к власти под националистическими и русофобскими лозунгами. Абсолютно все голосили о своем беззаветном патриотизме. И только в России контрреволюция рвалась к власти под космополитическими, но... опять-таки русофобскими лозунгами. Правда, в российской контрреволюции уже тогда оформилось националистическое крыло, представленное разношерстной «православно-имперско-монархической» общественностью (ее лидерами считались Солженицын и ряд публицистов типа Солоухина), но не оно играло первую скрипку. Пока не была выполнена основная задача — разрушение СССР — этому крылу отводилась роль «засадного полка». И, сидючи в засаде, известная часть «полка» даже блокировалась в конце 1980-х — начале 1990-х годов с коммунистами в стрем­лении защитить Советскую Империю от распада. Но основной антисоветский по­ток выступал под широко развернутым знаменем русофобии. Начинали обычно с лозунга «защиты национальной культуры», далее следовал «республиканский хоз­расчет», а затем — «чемодан — вокзал — Россия!» Возрастание национального самосознания любого нерусского этноса безапелляционно трактовалось, как нечто позитивное и прогрессивное. Аналогичные же процессы в национальном самосозна­нии русских однозначно расценивались как явление резко отрицательное и реакци­онное, именовались национализмом, шовинизмом, антисемитизмом и т.д. Всячески поощряя нарастание националистических настроений в нерусской среде, «демократическая» пропаганда одновременно внушала русскому народу комплекс неполноценности, вины и покаяния. Слово «патриотизм» превращали в ругательное.

      С учетом того, что в любом либеральном буржуазном государстве патриотизм — идеологическая норма, эта аномалия свидетельствует об особом положении русских. Как в Германии рубежа 1920—1930-х годов для прихода Гитлера к власти потребова­лось пугало, или, как говорят французы, «bete noire» («черный зверь»), так и для консолидации контрреволюции и разрушения СССР понадобился свой «bete noire», нация-изгой. В Германии такими изгоями были евреи, а «у нас» соответствующую роль отвели русским. В самом деле, разве они не образовали «диаспору», не рассея­лись за годы царской и советской властей по территориям сопредельных с коренной Россией генерал-губернаторств, названных впоследствии союзными республиками? А раз так, ясное дело — «оккупанты»! И можете сколько угодно объяснять, что именно русские принесли, например, в Среднюю Азию современное европейское образование и технический прогресс, — в ответ вам заявят: Самарканд и Бухара в три раза старше Москвы и не нуждаются в ее поучениях.

      Что изменилось с тех пор? В большинстве бывших республик — ничего: национализм как шествовал под ручку с либерализмом, так и продолжает шествовать. Ибо буржуазия не может подниматься ни под какими другими флагами, кроме националистических и либералистских. Национал-либерализм («национал-оранжизм») — естественное мировоззрение поднимающейся буржуазии. Изменилась лишь ситуация в России. От нарочитого космополитизма 1990-х годов правящий режим пере­шел, начиная со второго «политического цикла», к нарочитому национализму, ут­верждающему, что все наши беды происходят от тлетворного влияния Запада. В этом тезисе некоторые патриоты увидели выражение собственных мыслей, узрели «идейную победу». А левопатриотическая оппозиция стала жаловаться на «перехват лозунгов», не задаваясь, однако, вопросом, чего стоят лозунги, которые так легко перехватить.

      Мало того, не только бюрократия, но и либеральная оппозиция повернула к национализму. Послушаем, например, небезызвестного «парнасовца» В. Милова: «Я хочу напомнить всем, кто говорит о несовместимости либеральных ценностей с национальными, что большинство революций, да все, в Восточной Европе, в стра­нах Балтии, которые привели к установлению демократической системы, были ос­нованы на национальном факторе. Это были по сути национально-освободитель­ные революции, национально-освободительные перемены. Мы должны говорить об этом вопросе, мы должны возвращать России ее европейскую русскую идентичность». Какие, однако, речи полились из либеральных уст! Прямо-таки соединение социально-классовой и национально-освободительной борьбы! Очевидно, такое со­единение — некая тактическая закономерность, действующая на определенных специфических этапах политической борьбы. Но если «соединение» фигурирует в про­граммах как коммунистов, так и оппозиционных либералов, не говоря уже о патриотических лозунгах правящей бюрократии, то ясно, что под «национально-освободительной борьбой» они понимают все-таки разные, возможно, даже несовместимые вещи.

      Переходу правящего режима к державно-патриотической риторике даются разные объяснения. Говорят, например, что «они» наконец-то одумались и прониклись национальным самосознанием; по такому случаю о «нацлидере» и якобы основываемой им «Пятой империи» уже сложены целые оды. Или просто лицемерят, перехватывая лозунги у патриотической оппозиции? Думается, ни то, ни другое. Дело, представ­ляется, в том, что для «внезапно» проснувшегося патриотизма власти сформирова­лась объективная почва, народился реальный предмет патриотического обожания. Патриотическая идеология — часть «надстройки». И если она взята на вооружение властью, здесь не просто обман и лицемерие, а отражение того, что в «базисе» общества появилось нечто новое. Это «нечто» есть новая русская нация (НРН). Именно с появлением данного конкретного феномена, а не с русским народом «вообще», связан поворот власти к казенному патриотизму.

      Попробуем разобраться, что такое «новые русские» — метафора или реальность, доступная объективному изучению? Сам этот термин изобретен еще в 1990 г. американским журналистом Х. Смитом, написавшим книгу «The New Russians», из которой он перешел в англоязычную прессу, а затем и в прессу отечественную. Показательно, что «новые русские» сразу стали предметом ненависти и насмешек. В тьме анекдотов 1990-х годов «новый русский» — это выскочка, бандит, дебил в малиновым пиджаке с мобильником в нагрудном кармане и на «шестисотом». Но, увы, кроме анекдотов народ не смог противопоставить дебилу ничего, кроме бес­сильно-горьких насмешек. Возможно, потому и не смог, что был движим отнюдь не чувством социальной справедливости, а обыкновенной завистью, потому что сам был уже поражен вирусом «новорусскости».

      С тех «эпических» времен было сделано многое, чтобы переломить комедий­ный образ «нового русского». С одной стороны, «малиновые пиджаки» частью были перебиты в междоусобицах, а частью переоделись, пересели с «Мерседесов» на «Бентли» и «Майбахи» и двинулись в официальную власть и в легальный бизнес: «цапки» превратились в уважаемых «отечественных товаропроизводите­лей» и депутатов, а то и в губернаторов. Параллельно не дремала и наука. Так, Фонд «Общественное мнение» вот уже в течение многих ведет исследование «но­вых русских» в предельно комплиментарном духе, присвоив им высокое звание «людей-XXI». По мнению экспертов ФОМа, речь следует вести об особой социальной группе, обладающей наивысшими показателями инновационного потенциала личности — мобильностью, индивидуализмом, новаторством, изобретательно­стью, инициативностью, предпринимательским духом. Характерными чертами «лю-дей-XXI» названы: приобщенность к новым технологиям; активное финансовое поведение (получение банковских кредитов, применение пластиковых карт, и т.д.); тяга к «расширению горизонтов» (повышение образовательного уровня, зарубеж­ные путешествия и др.); оптимизация своего времени (в частности, заказы товаров на дом, пользование услугами домработниц и нянь); внимание к себе, своему здоровью. Это преимущественно молодежь 18—30 лет, проживающая в городах, имеющая или получающая высшее образование, люди с доходами выше среднего. Представители группы в большинстве своем суть активные пользователи Интер­нета. Их отличают такие ценности, как «обостренное чувство собственного досто­инства» и «повышенное внимание к безопасности», а также «свобода», «успех» и «семья». По данным ФОМа, эта страта составляет ныне 17% населения, а в горо-дах-миллионниках — 26—30%.

      Итак, складываются два образа НРН: анекдотический — ругательный и «науч­ный» — комплиментарный. Но должна же быть между этими противоположным картинами (анекдотами и социологией) некая объективная реальность! Чтобы ее обнаружить и оценить, опять-таки необходимо обращение к классическому насле­дию. Здесь сразу вспоминается, что нечто подобное констатировалось политиками и учеными задолго до наших дней. Так, в статье 1905 г. «Социализм и крестьянство» В.И. Ленин писал следующее: «Собственники и наемные рабочие, незначительное число («верхние десять тысяч») богачей — и десятки миллионов неимущих и трудя­щихся, это, поистине, «две нации», как сказал один дальновидный англичанин еще в первой половине XIX века»[6]. «Дальновидный англичанин» — это премьер-министр Б. Дизраэли, говоривший о бедных и богатых так: «Две нации, между которыми нет ни связи, ни сочувствия; которые также не знают привычек, мыслей и чувств друг друга, как обитатели разных планет; которые по-разному воспитывают детей, питаются разной пищей, учат разным манерам; которые живут по разным законам». Впрочем, возможно, английский премьер опирался не только на собствен­ный опыт, но и читал книгу Ф. Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», где, в частности, было отмечено, что «английский рабочий класс с течением времени стал совсем другим народом, чем английская буржуазия. Буржуазия имеет со всеми другими нациями земли больше родственного, чем с рабочими, живущими у нее под боком. Рабочие говорят на другом диалекте, имеют другие идеи и представле­ния, другие нравы и нравственные принципы, другую религию и политику, чем буржуазия. Это два совершенно различных народа, которые так же отличаются друг от друга, как если бы они принадлежали к различным расам»[7].

      Тезис о «двух нациях» все шире распространяется и в сегодняшней России, причем не только в работах обществоведов[8], но и в общественном мнении. Существуют уже десятки текстов на эту тему, и процитирую лишь один из них. Вот что пишет блогер, выступающий под псевдонимом «kommunyaki»: «Среди русских образуются никак не пересекающиеся и вызывающие друг у друга ненависть разные национальности — чинуши, олигархи, мелкие бизнюки, хипстеры, инет-хомяки, гопота, рабочие. Чего уж там говорить о единении всех народностей. Как бы грустно это ни звучало, будет бунт не классовый, а националистический».

      Но сколь бы ни были убедительны аргументы и факты, приведенные великими деятелями, учеными и рядовыми блогерами, их, думается, недостаточно для характе­ристики феномена «двух наций». Слишком просто было бы полагать, что новорус­ская нация состоит только из богачей. Хотелось бы привлечь внимание читателей к следующему положению: общество раскалывается на «две нации» не только «по горизонтали», но и «по вертикали». НРН имеет свою собственную пирамидальную классо­вую структуру, свои верхи и низы. Буржуазия (крупная, средняя и мелкая) и люмпен-пролетариат — это вновь возникшие, чисто новорусские, классы общества. Но есть и новорусский пролетариат, и новорусское крестьянство, и новорусская интеллигенция. Принадлежность определенной части трудящихся к НРН не очевидна и не так легко распознаваема, как в случае с буржуазией или люмпен-пролетариатом. Тем не менее есть веские основания говорить не просто о новой классовой структуре прежней нации, а именно о нарождении новой нации. В обоснование этой гипотезы обратимся к существенным признакам, характеризующим нацию.

      Классическое марксистское определение нации дано опять-таки Сталиным, отме­тившим прежде всего, что нация — не расовая и не племенная (не «этническая», как принято сегодня говорить) общность людей. «Нация, — писал он, — есть историчес­ки сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общ­ности культуры»[9]. Отсутствия хотя бы одного из этих признаков достаточно, чтобы нация перестала быть таковой. В этом ее отличие от этноса — племени, народности, народа. Так, корейский этнос на протяжении веков один, а корейских наций сегодня две — у них разные, хотя и смежные, территории и разные, совсем непохожие эконо­мические системы. То же самое можно сказать и о китайском, и об арабском этносах. По сравнению с этносами нации значительно менее устойчивы и долговечны. Этносы формируются и существуют тысячелетиями, а нации — столетиями и даже десятилетиями. Нация — весьма изменчивый во времени социальный организм. Дореволюционная русская нация — не то, что социалистическая русская нация. «Нация, — подчеркивает Сталин, — как и всякое историческое явление, подлежит закону изме­нения, имеет свою историю, начало и конец»[10].

      Конечно, 20 лет для формирования новой нации — срок небольшой. Но нужно иметь в виду, что общественные процессы, бывает, предельно ускоряют свой бег. К тому же процесс формирования НРН в недрах советского общества начался гораздо раньше 1990-х годов (по меньшей мере — с хрущевской программы «колбасного социализма»), а сегодня еще далеко не завершен, да и, вообще, не известно, завер­шится ли он чем-нибудь устойчивым. Об изменениях каждого из указанных Ста­линым четырех признаков нации, происшедших за последние два десятка лет, мож­но написать статью, если не монографию, а в данном случае приходится ограничи­ваться лишь самыми общими штрихами.

      Язык. В своей работе «Марксизм и вопросы языкознания», вышедшей в 1950 г., Сталин настаивал на том, что язык — не надстроечное явление и что национальные языки являются не классовыми, а общенародными, общими для членов наций и едиными для нации. Но при этом он делал одну следующую важную оговорку: «Стоит только сойти языку с этой общенародной позиции, стоит только стать языку на позицию предпочтения и поддержки какой-либо социальной группы в ущерб другим социальным группам общества, чтобы он потерял свое качество, чтобы он перестал быть средством общения людей в обществе, чтобы он превратил­ся в жаргон какой-либо социальной группы, деградировал и обрек себя на исчезновение»[11]. И еще: «...Язык как средство общения людей в обществе одинаково обслу­живает все классы общества и проявляет в этом отношении своего рода безразличие к классам. Но люди, отдельные социальные группы, классы далеко не безразличны к языку, Они стараются использовать язык в своих интересах, навязать ему свой особый лексикон, свои особые термины, свои особые выражения. Особенно отлича­ются в этом отношении верхушечные слои имущих классов, оторвавшиеся от наро­да и ненавидящие его: дворянская аристократия, верхние слои буржуазии. Созда­ются «классовые» диалекты, жаргоны, салонные «языки». Можно ли считать эти диалекты и жаргоны языками? Безусловно, нельзя»[12].

      Ну, а если ничего, кроме жаргонов, не останется, как прикажете это квалифици­ровать? А ведь именно в направлении распада на жаргоны и «развивается» язык «новых русских». Налицо все признаки подобного процесса. С одной стороны, стремительно распространяются и затрагивают все более широкие слои населения всевозможные жаргоны, включая блатную «феню» и «олбанский» интернет-жаргон. С другой стороны, обедняется лексика, исчезают целые пласты коренных русских слов, совершенно неоправданно заменяемых иностранными заимствованиями, в основном из английского. Наконец, стремительно убывает обыкновенная грамотность, обедняется грамматический строй разговорного и письменного языка. В общем, «новорусскому» языку можно предварительно дать следующее определение: «сово­купность социальных и профессиональных жаргонов при прогрессирующем размы­вании общей разговорной и литературной основы». Сбывается сталинский прогноз: такой «язык» обрекает себя на деградацию и исчезновение.

      Территория. Как распадается язык, так распадается и территория, на которой обитает русский этнос. В результате развала СССР часть русских осталась за грани­цами России, а из ряда регионов РФ русские вытеснены. Северный Кавказ давно уже превратился в фактически отдельное территориально-государственное образо­вание. И проблема вовсе не сводится к кавказской. Усиливаются разговоры (пока только разговоры!) о необходимости и самим русским территориально обособиться в отдельную «республику Русь», а может быть, даже в несколько независимых «республик» (типа сибирской). Этот новорусский сепаратизм, более опасный, чем сепаратизм малочисленных народов, — прямое следствие капиталистической рестав­рации. Как отмечал Ленин, «национальное государство есть правило и «норма» капитализма. С точки зрения национальных отношений, наилучшие условия для развития капитализма представляет, несомненно, национальное государство»[13].

      На сепаратистские веяния откликнулся и главный зэк Ходорковский, имевший, очевидно, в студенческие времена сплошные пятерки по истмату: «Мировой опыт показывает — этап создания национального государства необходим. Не пройдя эта­па национального государства, Россия обречена. Пора признать, что мы — не Им­перия, а национальное государство! Россия вполне готова стать национальным пра­вовым государством европейского типа. Главное здесь — культура. В России более 80% населения относят себя к русской культуре».

      Еще раз стоит обратить особое внимание на то, какие речи сегодня полились пока тонким ручейком из уст либералов (а завтра они бурным потоком прорвутся в качестве официальной государственной идеологии): «соединение социальной и на­циональной борьбы», «опора на национальную культуру» и т.п. Если рассуждать отвлеченно, ничего плохого в этих благолепных речах, собственно, нет, хотя нет и ничего хорошего, полезного для дела освобождения труда. Но если смотреть «чисто конкретно», то, пойдя по пути «новорусского» национального государства, Россия как целостность еще вернее обречена на исчезновение. В связи с этим уместно заметить: активно изобретаемые сегодня национальности «казак», «сибиряк», «по­мор», «ингерманландец» и т.п. — не просто субъективные национал-либеральные фантазии, а реальные и необходимые элементы НРН, которая «укладывается» в демографические и территориальные параметры, отвечающие требованиям периферийного сырьевого капитализма с ослабленными или даже вовсе отсутствующими экономическими связями между регионами.

      Экономика. НРН, как уже сказано, есть плод капиталистической реставрации. Этот реставрированный капитализм — дикий, сырьевой, периферийный. Соответ­ственными свойствами он наделяет и «новых русских». Момент рождения «новорусского патриотизма» четко привязан к двум экономическим событиям рубежа девяностых и нулевых годов. Это, во-первых, завершение первого, бандитско-«оли-гархического», этапа приватизации общенародной собственности и начало борьбы за ее передел — якобы против «олигархов» в пользу государства и народа; на деле же началась бюрократическая приватизация под «державными» знаменами. Во-вторых, — переход от экономического спада к экономическому росту, от примитивного грабежа советского наследства — к «правильному» капиталистическому извлечению прибыли (при всех справедливых критических оценках качества роста и наре­каниях на степень «правильности»).

      Левопатриотическая оппозиция до сих пор по инерции переносит характеристики экономики 1990-х на экономику 2000-х годов, причем в основе «экстраполя­ции» лежит житейское впечатление: как тогда грабили, так и сегодня грабят, а посему никакого капитализма нет. С позиций теории классовой борьбы это — неверная, ведущая в тупик посылка. Во-первых, раз нет разницы между феодалом и буржуем, нет и разницы в экономическом положении лично зависимого крестьяни­на и наемного работника. Во-вторых, утверждение об отсутствии перехода от простых разграбления и «проедания» советского наследства к более или менее «пра­вильному» извлечению прибавочной стоимости, очевидно, равносильно утвержде­нию, согласно которому никакого рабочего класса в качестве потенциального восприемника социалистического сознания в России нет и не предвидится; этим вос­приемником соответственно может быть только униженная и оскорбленная нация.

      Между тем игнорируемые оппозицией качественные изменения в экономике про­явились в новой ментальности буржуазии: в девяностые годы у нее не было отечества, а в «нулевых» оно появилось. Пока откровенно разграблялась общенародная собственность, Россия именовалась исключительно «этой страной», а самомалейшие апелляции к патриотизму и национальной гордости однозначно приравнивались к черносотенству. Но как только в результате грабежей стал вырисовываться воспроиз­водящийся на собственной основе частнособственнический капиталистический базис, так сразу над базисом начала формироваться соответствующая текущему моменту «державно-патриотическая» идеологическая надстройка. Как писал Маяковский,

      Жена, да квартира, да счет текущий —
вот это — отечество, райские кущи.
Ради бы вот такого отечества
мы понимали б и смерть и молодечество.

      Культура. Лицо «новорусской культуры» на девять десятых определяет сегодня телевидение. И хотя вести о нем речь не хочется (во-первых, слишком уж противно, а во-вторых, про «ящик» давно все известно), требуется сделать следующее важное замечание.

      Широко распространенный в патриотической среде тезис о том, что глобалист-ский космополитизм и соответствующая ему масс-культура не имеют, мол, никаких корней в современной русской жизни, что все это, мол, наносное, привнесенное, инородное и инородческое, — неверный и опасный. Любовь к своему народу, сво­им предкам заключается не в пустозвонном славословии, а в трезвом взгляде на исторический путь и настоящее народа. Очень легко утверждать, что разнообразные «Тату», «Бригады», «Дозоры» и иже с ними не принадлежат к русской культуре. Принадлежат, еще как принадлежат!

      Просто это, по Ленину, «вторая» — в данном случае «новорусская» — нацио­нальная культура. «Две культуры», существующие в любом классовом обществе делят его не «по горизонтали» — не на культуру образованных «верхов» и культуру безграмотных «низов». Различие «двух культур» не сводится к вопросу о формаль­ном образовании и грамотности, хотя и грамотность играет здесь далеко не последнюю роль. Тут грань более сложная и диалектичная — разделяющая как господствующие, так и угнетенные классы «по вертикали». Она отделяет культуру в соб­ственном смысле слова от барско-холопского бескультурья, от антикультуры. Подлинная культура умеет сочетать взгляд на мир с вершины социальной пирамиды со взглядом от ее подножия, с точки зрения «черного люда». Она объединяет Пушкина с его крепостной няней Ариной Родионовной на общей, народной почве. Антикультура же соединяет презрительный взгляд свысока из гостиной с завистливым взгля­дом из лакейской — на общей почве любострастного почитания чинов и привиле­гий, приобретаемых с помощью разнообразных ужимок и прыжков. Так образуется другая неразлучная парочка: какой-нибудь министр Уваров и Слепушкин — облас­канный при николаевском дворе рифмоплет «из народа» (ранний прототип Распу­тина). Две культуры делят социальные верхи на Троекуровых и Швабриных, с одной стороны, и на Дубровских и Гриневых, — с другой. Поэтому, даже оказы­ваясь в формально одинаковой жизненной передряге, Дубровский и Швабрин все равно остаются антиподами. Первый привносит в «бессмысленный и беспощадный» бунт и смысл, и пощаду, а второй лишь отравляет освободительное движение наро­да своим барским бесчестьем и цинизмом.

      «Право» на бесчестье — вот открытая еще Достоевским формула «новорусского» психического склада, проявляющегося в общности «новорусской культуры»!

      Подведем некоторые предварительные итоги. Что дает гипотеза о нарождении в России «новой русской нации»? Какие политические выводы из нее следуют? Глав­ный возникающий здесь вопрос — о том, что такое патриотизм.

      «Национальная борьба в условиях подымающегося капитализма, — писал Ста­лин, — является борьбой буржуазных классов между собой. Иногда буржуазии удается вовлечь в национальное движение пролетариат, и тогда национальная борь­ба по внешности принимает «общенародный» характер, но это только по внешно­сти. В существе своем она всегда остается буржуазной, выгодной и угодной глав­ным образом буржуазии»[14]. Но эти слова сказаны о восходящем капитализме и его борьбе против феодализма, и неправильно было бы прямо переносить их на сегод­няшний день. А как же тогда оценивать национальную борьбу в условиях капита­листической реставрации?

      Оценивать следует в зависимости от того, какая национальная борьба имеется в виду, кто ее ведет — новая русская нация или русская советская нация. Но суще­ствует ли эта последняя? Бесспорно, существует! Хотя и пребывает в глубоком упадке — именно она сегодня в отличие от НРН унижена и оскорблена. Процесс угнетения, оскорбления и унижения русской советской нации — это не просто результат некоего «заговора». Это процесс ее вытеснения новорусской нацией, фор­мирующейся на иной, капиталистической, социально-экономической основе.

      Впрочем, упадок советской нации — ничто по сравнению с тем состоянием тотальной деградации, в котором с момента своего появления оказалась и ныне пребывает вполне собой довольная «новая русская нация»[15]. Но она тоже исповедует патриотизм и тоже ведет свою национальную борьбу — против «инородцев» и за расчленение России. Поэтому акцентированное выше словесное совпадение лозун­гов ровным счетом ничего не означает. И здесь не устарел сталинский подход: национальная борьба, ведущаяся буржуазией как главой НРН, лишь по внешности принимает «общенародный» характер. Между тем легкомысленное смешение внешно­сти и содержания — застарелая болезнь левопатриотической оппозиции. От нее давно пора избавляться, опираясь на традиции «другого» патриотизма — советского, родив­шегося сразу после победы Великой Октябрьской социалистической революции.

      Его утвеждение не обошлось без родовых мук. Вот, например, какой диалог, состоялся между Лениным и коммунистами-делегатами VIII Всероссийского съезда Советов в декабре 1920 г. Речь шла об иностранных концессиях. В качестве затрав­ки к дискуссии Ленин зачитал наказ беспартийных крестьян Нижегородской губер­нии: «Товарищи! Мы посылаем вас на Всероссийский съезд и заявляем, что мы, крестьяне, готовы еще три года голодать, холодать, нести повинности, только Рос­сию-матушку на концессии не продавайте». И тут же Ленин получает записку из зала: «В протестах против концессий на местах совершенно явственно обнаружива­ются вовсе не здоровые настроения, а патриотические чувства крепкого мелкобур­жуазного слоя деревни и городского мещанства». Патриотизм, с точки зрения автора записки, — чувство «нездоровое», мешающее мировой революции. И чтобы адек­ватно оценить это мнение, нужно твердо помнить, что именно понималось в ту революционную эпоху под словом «патриотизм». В предшествующие времена слишком часто и слишком необоснованно интересы Отечества смешивались и отождествля­лись с интересами эксплуататоров. Имея в виду именно это явление, Ленин откровенно признавал, что в период Брестского мира большевикам пришлось «пройти полосу самого резкого расхождения с патриотизмом». Более того, чуть ранее под­линная национальная гордость великороссов потребовала в один из критических моментов русской истории поражения царского правительства в империалистичес­кой войне.

      А на этот раз Ленин ответил: «Патриотизм человека, который будет лучше три года голодать, чем отдать Россию иностранцам, это — настоящий патриотизм, без которого мы три года не продержались бы. Без этого патриотизма мы не добились бы защиты Советской республики. Это — лучший революционный патриотизм»[16].

      Сохранился ли этот «лучший революционный патриотизм» до сего дня? Безус­ловно, сохранился! Но он подвергается непрерывной идеологической атаке, причем теперь уже не столько «в лоб», сколько «сбоку». К нему тихой сапой старается примазаться патриотизм «новорусский» и тем самым — обескровить и обессилить саму его суть. Как с этой диверсионной деятельностью бороться? Здесь есть серь­езный предмет для раздумий. А путеводной звездой размышлений должны оста­ваться хрестомайтиные ленинские слова: «Интерес (не по-холопски понятой) национальной гордости великороссов совпадает с социалистическим интересом великорусских (и всех иных) пролетариев».

По мнению редакции, публикуемая статья вполне может рассматриваться и в контексте обсуждения проблемы роли и перспектив либерализма в постсоветской России. См. наши публикации:
Л е к с и н В. Либеральная Россия как реальность и как перспектива. — 2010. — № 1;
Л ю б и н и н А. Какие времена — такие и прогнозы (о докладе Института современного развития «Россия XXI века: образ желаемого завтра»
Л е к с и н а В. Либеральная Россия как реальность и как перспектива — 2010. — № 3.

  1. ↑ С т а л и н И. В. Сочинения. — Т. 2. — М.: ОГИЗ — Государственное издательство полити­ческой литературы, 1946. — С. 290—291.
  2. ↑ Там же. — С. 305.
  3. ↑ С т а л и н И. В. Оочинения. — Т. 2. — С. 305.
  4. ↑ Там же. — С. 305—306.
  5. ↑ Там же. — С. 291.
  6. ↑ Л е н и н В. И. Полн. Собр. соч. 5-е изд. — Т. 11. — С. 282.
  7. ↑ М а р к с К., Э н г е л ь с Ф. Соч. 2-е изд. — Т. 2. — С. 356.
  8. ↑ Вот фрагмент из уже более чем десятилетней давности доклада директора Института социаль­но-политических проблем народонаселения РАН Н. М. Римашевской «Концепция преобразования социальной сферы России»: «Наиболее значимый социально-экономический результат реформ — поляризация доходов населения и социальный разлом общества, который фактически привел к возникновению не «новой России», как утверждают авторы «Стратегии развития Российской Федера­ции до 2010 года» Фонда «Центр стратегических разработок», а «двух Россий», противостоящих друг другу и все более расходящихся по своим поведению, предпочтениям, ориентациям. Образовались два уровня жизни со своими доходами и денежными единицами, два потребительских рынка, различающихся ценами и набором потребительских благ. Представители «двух Россий» плохо понима­ют друг друга. И это тем опаснее, что в «страну богатых и очень богатых» (включая «олигархов»), а также «высокообеспеченных» входит политическая элита. На противоположном полюсе — «страна бедняков» (включая «маргиналов»), доходы которых не достигают прожиточного минимума. Разли­чия в уровнях жизни «двух Россий», по экспертным оценкам, достигают 100 раз. Проведенное ИСЭПН РАН в 1996—1998 гг. по заказу Банка России исследование распределения сбережений населения показало: 12% (очень богатые, богатые и высокообеспеченные) сосредоточили в своих руках 90% всех сбережений; на долю остальных 88% приходятся лишь 10%, а 40% населения вообще не имеют никаких сбережений. Пропасть между богатыми и бедными озлобляет людей, возбуждает агрессивные настроения и в семьях, и в обществе» (Стратегия экономического развития России. По материалам общероссийской дискуссии, проведенной Комитетом Государственной Думы по эконо­мической политике и предпринимательству, Отделением экономики РАН, Российским торгово-финансовым союзом и «Российским экономическим журналом» // Российский экономический журнал. — 2000. — № 7. — С. 17—18)
  9. ↑ С т а л и н И. В. Сочинения. — Т. 2. — С. 296
  10. ↑ Там же. — С. 297
  11. ↑ С т а л и н И. Марксизм и вопросы языкознания. — М.: Госполитиздат, 1954. — С. 8. 56  Российский экономический журнал (5, 2011)
  12. ↑ С т а л и н И. Марксизм и вопросы языкознания. — С. 13
  13. ↑ Л е н и н В. И. Полн. Собр. соч. — Т. 25. — С. 263
  14. ↑ С т а л и н И. В. Сочинения. — Т. 2. — С. 308.
  15. ↑ От редакции. На первый взгляд, признание в качестве небезосновательной гипотезы о проис­ходящем на основе реставрации товарно-капиталистической системы вытеснении «русской совет­ской» нации нацией «новорусской» дает новые аргументы в пользу максимы В. Н. Лексина об «укорененности» в постсоветской почве либералистской идеологии. Однако представляется более корректным вести речь лишь о реальном процессе «укоренения» либерализма при отсутствии апри­орной предопределенности его успешного завершения. Во всяком случае, аргументируемый А. К. Фроловым тезис, согласно которому несомненный упадок первой из «двух наций» (обладаю­щей, кстати заметить, мощной «инерционностью») имеет место на фоне изначальной ущербности второй («пребывающей в состоянии тотальной деградации»), — дополнительный (в сравнении с предложенными в редакционном послесловии к статье А. Б. Любинина) довод в пользу прогноза о росте в российском обществе антилибералистских настроений и дополнительный же аргумент про­тив самого допущения принципиальной возможности превращения радикального либерализма в идейную основу реального возрождения России.
  16. ↑ Л е н и н В. И. Полн. собр. соч. — Т. 42. — С. 124